Собственный корреспондент «Правды» в странах Западной Европы Андрей ДУЛЬЦЕВ беседует с Жан-Марком РУЙЯНОМ о его новой книге «Инфинитив настоящего времени» («Infinitif présent»). Жан-Марк Руйян, участник антифранкистского вооружённого сопротивления в 1970-е годы, находился в заключении с 1987 по 2011 год за свою деятельность в рамках группы «Аксьон директ». Он является автором более двадцати книг, опубликованных издательством «Агон».

— В 1919 году, до того как Роза Люксембург была убита, с подачи министра внутренних дел Германии социал-демократа Носке, солдатами военизированной группировки Фрeйкор, впервые в истории носившими свастику на касках, в своей статье «Порядок царит в Берлине!» она завещала: «Вы, тупые палачи! Ваш порядок построен на песке. Завтра революция, звеня оружием, воспрянет вновь и, к вашему ужасу, звуком боевой трубы возвестит: была я, есть и буду!» Она говорит о революции в прошлом, настоящем и будущем времени. Ваша книга называется «Инфинитив настоящего времени». Почему вы фокусируетесь на неопределённом времени?

— Роза Люксембург спрягает глагол «быть». Для неё это значило быть смертным, созданным и воспроизведённым капиталистической системой. Противостоять эксплуатации. Жить — значит действовать, бороться, обретать самостоятельность и коллективную организацию повсеместно, поминутно, во все времена.

Моя книга была написана в то время, когда медленно угасала мой товарищ Жоэль Оброн, которая умерла от рака после девятнадцати лет тюрьмы. Через её трагическую утрату я пытаюсь задаться вопросом о времени в тюремном лабиринте, вне которого будущее — это чистая абстракция (фантазия), прошлое физически осязаемо (именно в нём развёртывается битва памяти), а настоящее — это неопределённость и одновременно коллективное сопротивление.

В нашем случае мы, политзаключённые, переживали эту внутреннюю борьбу изо дня в день. В этом понимании быть — значит брать на себя ответственность за нашу память, память о борьбе и наших действиях. Политическая тюрьма существует во Франции в первую очередь, чтобы заключённый отступился от своей памяти. И пока он на это предательство не идёт, из него делают зомби…

— Имела ли ваша борьба, с сегодняшней точки зрения, смысл?

— Борьба «Аксьон директ» пришлась на эпоху кризиса капитализма конца 1970-х годов, ознаменованного крахом модели фордизма (способа производства), и была в первую очередь направлена против зарождавшегося тогда неолиберализма. Это была эпоха революционного подъёма, наши соратники стекались со всех концов света в Париж: итальянские, западногерманские, палестинские, курдские товарищи. Наша борьба была одной из отчаянных попыток сохранить социальные и политические достижения послевоенного этапа антифашистской и антиколониальной борьбы и принять участие в создании новой альтернативы.

Сегодня иные реалии: мы являемся свидетелями кризиса гегемона неолиберализма. До пандемии коронавируса восстания и забастовки были широко распространены в западных странах: выбор между социализмом и варварством сегодня ещё более острый, а нынешнее варварство — это и навязывание новых фашистских партий, и усиление капиталистической эксплуатации, и тотальная слежка за инакомыслящими. Нам предстоит ещё очень жёсткая борьба. А те, кто не борется, считайте, что уже проиграли, и, более того, они тихие соучастники распространения фашизма транснациональных корпораций, фашизма чрезвычайных положений и карантинов.

К счастью, повсюду организуется протестное движение, которое, безусловно, отличается от подъёма 1970-х годов, но оно пропитано тем же духом борьбы, который воодушевлял и нас.

— Вы пишете, что после «долгого пребывания тюрьма приучает к ненависти». Классовая борьба и ненависть имеют точки соприкосновения, но это разнородные явления. Каково, на ваш взгляд, сегодняшнее классовое сознание французских рабочих? Подменили ли его ненавистью и популизмом?

— Недавно во Франции было восстание «жёлтых жилетов». Оно вернуло в заголовки СМИ тему классового антагонизма и обнищания населения, в частности городского пролетариата. Этого спонтанного и всеобщего подъёма власть имущие, заигравшиеся в приватизацию и демонтаж системы пенсионного обеспечения и социальных выплат, явно не ожидали. Движение «жёлтых жилетов» не только было на грани успешного восстания в Париже в декабре 2018 года, но и стало материализацией экономического, политического и структурного кризиса неолиберальной модели.

Глобальное движение «жёлтых жилетов» — это восстание обездоленных и обворованных против элиты… И это движение (вопреки моим скромным ожиданиям) заговорило именно о классовой борьбе. Участвуя в ней (разрешёнными мне средствами, поскольку с 2007 года по сей день я нахожусь на режиме условно-досрочного освобождения), я много чему научился. Тем не менее движение «жёлтых жилетов» вскрыло немало противоречий, которые стали следствием поражения рабочего движения в Западной Европе и тридцатилетней деполитизации населения неолибералами. Прав был Маркс: важно не то, что думает пролетариат в определённый момент, а то, что он обязан сделать, исходя из своего положения в капиталистическом обществе.

— Что послужило спусковым крючком, подтолкнувшим вас отказаться от «нормальной» жизни и перейти к вооружённой борьбе?

— Я родился в Тулузе — в городе, находящемся в 100 километрах от испанской границы и являвшемся столицей испанской республиканской эмиграции. Я вырос в традициях антифранкизма, в среде испанских коммунистов, ветеранов испанской гражданской войны. Освобождение Испании от фашистского режима было моей главной мечтой в молодости. В решающей степени поворотным событием в моей судьбе стал май 1968 года. Революционная обстановка в Западной Европе в 1968 году, когда французские рабочие всенародной забастовкой поддержали студенческое движение, подтолкнула меня к участию в демонстрациях и дискуссиях, а в силу безысходной обстановки в Испании впоследствии и к вооружённой борьбе против фашистского режима Франко. Таким образом, я оказался в подполье в Барселоне. Прячась в Барселоне, я — подчас на ошибках — учился борьбе, последовательности и стойкости. Моя задача — передать этот опыт.

— Ваша политизация началась в Тулузе, столице испанской республиканской эмиграции, и ваши первые действия были направлены против режима Франко в Барселоне. Было бы логично, если Франция, страна-участник антигитлеровской коалиции, отблагодарила вас за антифашистскую борьбу. Но этого не произошло…

— Исторические маски пали, и сегодня мы прекрасно знаем, что заправилами франкистской Испании 1970—1980-х годов были не Франко и его фашистская камарилья, а их высокие покровители в Бонне и Париже. Период конца франкизма и реставрации испанской монархии был кровавым маскарадом, во время которого были убиты тысячи рабочих и бойцов сопротивления. Всё было разыгранным политическим спектаклем вплоть до мнимых попыток «переворота» фашистскими военными.

В любом случае я боролся не за то, чтобы получать ордена из рук империалистов, а за реализацию конкретных задач антифашистского сопротивления и классовой борьбы. И я бы добавил, что то особое внимание, которое французская верхушка до сих пор мне уделяет, для меня очень большая честь.

— Опишите вашу жизнь сегодня, каких свобод вы лишены после 18 лет в тюрьме?

— Меня просто-напросто лишили свободы с тех пор, как посадили под домашний арест. Я, заключённый под номером 17652, ношу электронный браслет, и мне даже не разрешается высказывать своё мнение о причинах моего приговора.

С момента моего освобождения по приговору суда по делу «Аксьон директ» прошло почти 10 лет, из которых я провёл только один год без судебного надзора. Память о нашем сопротивлении сегодня является причиной самых ожесточённых споров. Правящий класс хочет ликвидировать память о двадцати годах революционной борьбы в Западной Европе. И на этом поле идеологической битвы я являюсь свидетелем, живым оппонентом власть имущих: я пишу, свидетельствую в документальных фильмах, репортажах, и это невыносимо для них. Они добиваются тишины и беспрекословного подчинения.

— Какую роль насилие играет в истории общества?

— Аполитичные слои населения, а цель неолиберализма в том, чтобы всех нас сделать аполитичными, всегда возмущались насилием со стороны бедных и закрывали глаза на насилие, творимое сильными мира сего. Нам это было изначально известно. На примере нашего опыта видно, что наше насилие было каплей в море по сравнению с конвейерным насилием мирового империализма, уничтожавшего целые народы, как это было во Вьетнаме и в других странах.

— При чтении вашей книги ощущается ваша боль, переживается ваша борьба, чувствуется ваше истощение… Подобных искренних книг очень мало. Что для вас является правдой?

— Смерть Жоэль стала для нас тяжёлым испытанием. Мой товарищ умерла в момент, когда подошёл срок нашего выхоа на свободу. Я не назвал бы мою книгу печальной — напротив, несмотря ни на что, мы прошли свой путь и остались себе верны.

Моя книга — это не политический текст, и моё повествование порой эмоционально.

Правда… Правда порой может быть жестокой. Но, в отличие от наших современников, участвовавших в левом движении, мы знали, что нам суждено скорее проиграть, чем выиграть, в неравной схватке и наша правда была в сопротивлении.

Сегодня не проходит и месяца без того, чтобы французская буржуазная пресса не пугала читателей нашим призраком.

— Считаете ли вы, что левые идеалы в среднесрочной перспективе вновь завоюют симпатии большинства французов?

— Проблема не только в завоевании симпатий большинства. Во времена Розы Люксембург революция стояла на повестке дня, и в конце концов именно из-за реальной революционной угрозы фашизм восторжествовал: благодаря сговору буржуазии и фашистов, с одной стороны, но и благодаря сговору буржуазии и социал-демократов против коммунистов, с другой стороны. Нам ещё предстоит бороться с буржуазией, и она ни за что не отдаст тот кусок наживы, который отхватила. И она пойдёт на любой новый сговор, чтобы этот кусок не отдать. Помимо этого, неолиберальная политика Запада под видом «борьбы с терроризмом» практически до основания уничтожила опыт народно-освободительных движений эпохи деколонизации, частью которого мы являлись. Народ и пролетариат сегодня полностью разоружены.

— Был ли у вас соблазн отречься в тюрьме от принципов и пойти на сделку с французским государством?

— Мне посчастливилось никогда не просить о пощаде. Считаю, что я в первую очередь обязан старым испанским революционерам, обу-чавшим меня и воспитывавшим во мне боевой дух: они привили сознание того, что участие в революционных акциях никогда не бывает без последствий. Благодаря им я знал, на что шёл.

— Опасались ли вы, находясь в заключении, за свою жизнь? В ФРГ, к примеру, и по сей день остаются не до конца раскрытыми «самоубийства» ваших товарищей (Ульрике Майнхоф в 1976 году, Ингрид Шуберт в 1977 году, коллективный «суицид» Андреаса Баадера, Гудрун Энслин и Яна-Карла Распе 18 октября 1977 года). Ингрид Меллер, единственная, пережившая 18 октября 1977 года, вошедшее в историю как ночь Штамхейма, в которую, по западногерманской официальной версии, четверо заключённых «Фракции Красной Армии» пошли на коллективное самоубийство, оспаривает эту версию и говорит о покушении на убийство…

— Когда вы участвуете в революционной борьбе, то должны ожидать не только смерти, но и интенсивно жить реальной жизнью. В то же время, когда политические заключённые гибнут от рук врага, — это государственное преступление, в какой бы форме оно ни совершалось.

На антиимпериалистическую борьбу ФРГ отреагировала предвзятостью, структурной неподготовленностью и одновременно вовлечением бывших нацистов в работу полиции и судебной системы. Жестокость при арестах, казнях, применение в тюрьме пыток вроде многомесячного заключения в бесшумной камере изоляции с неоновым светом и, наконец, смерть заключённых. Большая разница здесь состоит в том, что Франция выходила из многочисленных войн деколонизации, включая алжирскую революцию, и правители были не только готовы к подрывной деятельности, но и стали, в том что касается репрессий, учителями для многих стран, таких как, например, Аргентина и Уругвай.

Французская школа основана на уничтожении. Психологическая война душит революционный акт, в то время как мы делаем вид, что ничего или почти ничего не происходит. Правители мобилизуют студенчество, средства массовой информации, «бывших революционеров», чтобы распространять о нас ложь. В то время как с 1968 по 1977 год во Франции мы переживали активную революционную мобилизацию, которая, несомненно, была гораздо более значимой и стоила больших жертв, чем события тех лет в Германии. Они не хотят, чтобы память об этом жила, они хотят убить память об этих событиях с течением времени. А когда это было невозможным, барбузы (нарицательное имя агентов французских спецслужб) бесшумно убивали, как доказывают документы «сети Фоккар», только что вышедшие в свет. Они убивали не только иностранных политических противников, но и французских…

— Ваша книга пронизана революционной романтикой великих пролетарских писателей и поэтов XX века: Джека Лондона, Бертольда Брехта, Луи Арагона. Является ли литература для вас способом преодоления повседневности и видения простых и вечных идей (революция, социальная справедливость, дружба) вне средств массовой информации, спекулятивных и оппортунистических рамок? Насколько опасна литература для неолибералов? Поможет ли она сохранить и передать будущим поколениям идеалы социальной справедливости и свободолюбия?

— Для меня писательский труд — не самоцель. Безусловно, я вдохновляюсь пролетарской литературой 1920-х годов. Я пишу, чтобы засвидетельствовать эксплуатацию и угнетение в современной Франции, чтобы передать идею нашего сопротивления, нашей борьбы. В отличие от чисто политических текстов, литература позволяет описать ситуацию во всей полноте, вскрыть причинно-следственные связи, показать множество участников и их взаимоотношения. Книги вдохновляют, а хорошая литература убеждает, она укрепляет нашу приверженность принципам, в ней мы находим себя, ту радость, которую каждый из нас испытывал в жизни в своей собственной борьбе.

В моих книгах я запечатлел ту свободу, которую я испытал в моей юности и которая была отвоёвана благодаря разгрому гитлеровского фашизма, которую мы защищали вплоть до воцарения неолиберализма.

— Какую роль в переходе Запада к неолиберальной модели сыграло исчезновение социалистических стран Восточной Европы? Был ли развитой социализм основной мишенью неолиберализма?

— В конце 1960-х и на протяжении 1970-х годов уровень прибыльности на капиталистическом Западе значительно снизился — модель фордизма вступила в финальную фазу кризиса. Ещё Маркс ясно дал понять, что выходом из этой ситуации для капиталистов является капиталистическая экспансия. СССР, вопреки всему, не входил в зону подчинения капитала. Неолиберализм, утвердившись в качестве нового способа производства, должен был в первую очередь ликвидировать СССР: он подразумевал уничтожение биполярного мира. Помимо этого, неолиберализм поставил целью реколонизацию юга — стран «третьего мира» — и восстановление полного контроля над сырьём, используя при этом дестабилизацию ситуации в мире в качестве новой тактики эксплуатации.

Начался новый виток «холодной войны» (ракетный кризис двойного решения НАТО, программа «звёздных войн», финансовое истощение), приведший к коллапсу Советского Союза.

— Опасаетесь ли вы, что неолиберальная реакция, господствующая в мире с 1980-х годов, окончательно перерастёт в фашистскую диктатуру?

— Единственная логика неолиберального империализма — извлечение максимальной прибыли. Мы живём при капиталистическом режиме. Если никто не станет сопротивляться, то империалистической буржуазии фашизм и не понадобится. Она продолжит совершенствовать существующую эксплуатацию под видом более или менее замаскированного авторитаризма.

В некотором отношении фашизм уже взят на вооружение. Пока это происходит косвенно, избирательно. Но в том же «поддержании порядка» во французских рабочих пригородах мы должны уметь распознавать элементы фашизма.

Фашизм не измеряется успехом вскормленных системой партий «салонных» фашистов на официальных выборах. Фашизм в Европе крепнет за счёт введения режимов чрезвычайного положения под различными предлогами, за счёт участия в военных авантюрах. Фашизм был и остаётся оружием буржуазии. В эпоху насквозь прогнившего неолиберализма фашизм всё более напрашивается в качестве способа управления обществом. Он является конкретным выражением максимальной концентрации капитала и коррупции.

— Не считаете ли вы, что неолиберализм как форма необузданного империализма, одним из столпов которого является трансатлантическая безопасность, является по своему характеру не столько авторитарным, сколько тоталитарным режимом?

— Неолиберализм прошёл путь развития от авторитарных буржуазных демократий до настоящего тоталитаризма. Капиталистическая глобализация, в которой доминируют гиперцентрализация и концентрация капитала, использовала старые политические, финансовые и военные инструменты предыдущей фазы развития — НАТО, МВФ и Всемирный банк — в качестве примеров абсолютной власти. На глобальном уровне их решений у них больше нет противников. Соперники остаются на местном уровне или, что ещё хуже, загнаны в рамки старого национального мышления. Что касается ООН, то эта организация утратила былое значение: когда Совет Безопасности ООН голосует против вмешательства во внутренний конфликт и в дела какой-либо страны, то империалисты попросту игнорируют это решение.

В качестве примера тоталитаризма, я думаю, стоит взглянуть на случай с Грецией. В течение нескольких лет этой страной управлял совет «европейских экспертов» — «экспертов», которых никто не избирал и которые, тем не менее, располагали полнотой власти для «капиталистического ремонта» страны.

— Во время украинского конфликта вы хотели поехать в Луганск для создания документального фильма об антифашистском восстании. Каково ваше впечатление от этих событий и их освещения в западных СМИ?

— Империалисты опираются в своих операциях в основном на самые реакционные и даже фашистские силы. Мы видели это на примере Югославии — поддержку Западом бывших союзников нацистов, таких как хорватское движение Усташи, а в Боснии — Алии Изетбеговича, лидера, который в годы оккупации Югославии вермахтом был членом нацистско-мусульманской партии. Некоторые в Сирии до абсурда поддерживают «умеренных» фундаменталистов «Аль-Каиды»*. И вся пропагандистская машина заставляет подавляющее большинство населения верить в то, что это поддержка демократии. И до сих пор это удаётся. Так, госпереворот на Майдане не вызвал никаких протестов даже в рядах крайне левых.

Со своей стороны я хотел свидетельствовать о борьбе, о сопротивлении. Хотел, в частности, встретиться с бойцами батальона «Че Гевара», чтобы показать реальных оппонентов сторонников империализма. Чтобы дать понять, кто здесь фашисты: те, кто сражался под нацистскими и натовскими знамёнами, или же те, кто сражался в отрядах имени доблестных товарищей?

— Мир начала ХХI века отмечен тотальной слежкой и искусно поставленным на конвейер отуплением населения, насаждаемым западными государствами (идеальным капиталистом) через средства массовой информации. Выживет ли, на ваш взгляд, революционная идея в этих обстоятельствах?

— Революционная идея жива. В историческом масштабе она пережила все подавленные бунты против помещичьего и буржуазного строя, а благодаря революционной дисциплине преодолела и безумие левацких утопий, красивых на словах, а на деле сводивших классовую борьбу к пантомиме. Когда вы становитесь на путь сопротивления, когда вы начинаете любой ценой преодолевать рамки существующего и возможного, когда крепнет полнота вашего понимания прошлого, настоящего и будущего в геополитическом контексте, революционная идея жива и вы становитесь её частью.

* Организация, запрещённая в РФ.

"Правда", №50 от 13-16 мая 2022 года