Во главе коллектива составителей, вдохновителем и дирижером издания встал многоопытный коммунист, талантливый ученый, принципиальный редактор – Ричард Иванович Косолапов. Последний том Сталинского издания сопровождается его обширной полемической новаторской работой. И тогда уже замышлялся проект обширного многотомья «Сталин. Труды». В этой статье – концептуальные представления Р.И. Косолапова о Сталине.

Мир не знал столь разнузданного, насыщенного несуразными вымыслами, масштабного и длительного поношения бескорыстной, идейно последовательной, верной своему классу и избранной цели личности. Культ этой личности, сотворенный ее окружением и утверждавшийся повсеместно, сверху донизу, всеми звеньями управленческого аппарата, этим же окружением и аппаратом развенчивался. Иные влиятельные аппаратчики, немало нагрешив в прошлом против революционной и социалистической законности и морали, боясь наказания, принялись сваливать на покойного свои промахи и преступления и его «разоблачать». Очевидно, для отдельных лиц это было удачным выгораживанием самих себя, для системы же в целом – медленным самоубийством. Такую инициативу не могли не подхватить все противники рабочего класса и социализма, Советского Союза и России, все обиженные ими винно и безвинно, все сторонники обращения хода истории вспять – от уголовных кланов, душегубов из белого движения и фашистских прихвостней до всесветного мещанства. Уже 55 лет эти элементы и их наследники жуют одно и то же мочало, все еще надеясь внедрить образ некоего чудища, антикульт, а добиваются прямо противоположного.

В 20–50-х годах прошлого века в создании ореола вокруг Сталина первенствующую роль играли органы Компартии и Советского государства и менее – народная молва. Нынче, когда эти органы либералами уничтожены, авторитет Сталина держится исключительно на народной молве. А прочнее фундамента не бывает. Народ у нас «не тот», считают либералы, и испытывают желание его куда-нибудь «слить»… Мы знаем об этих чувствах и считаем их абсурдными. Народ – наша родная стихия и судьба, и возврат его в социализм неизбежен. Речь идет не о некоем мистическом предвидении и предсказании, а о констатации того, что в атомарно-клеточном состоянии объективно рассеяно в массе населения и непременно должно вновь кристаллизоваться. Или… или останется лишь обанглоязыченный «средний класс», по удачному выражению В.Б.Губина, «этастранцев», а России не станет…

Не ведаем, как вы, дорогой читатель, но мы, отрываясь от экрана нынешнего телевидения, все чаще, как молитву, про себя проговариваем слова А.С. Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…» (Соч. Л., 1936. С.461), – и тут же добавляем: «Бывали времена, когда с ума сходили лично, а нынче служба есть сведения с ума. Прогрессом называть такое неприлично, ведь то – модернизация сама…» [Автор здесь задается вопросом о губительной для сознания новейшей функции СМИ с их новодворско-кашпировским, гайдаро-чубайсовским акцентом. Он высвечивает фигуру Сергея Караганова, известного трубадура «десталинизации», воспользовавшись его публичными откровениями («Российская газета». 08.04.2011)].

Караганов поминает Сталина как «одного из самых худших тиранов в истории человечества, который заслуживает только брезгливого презрения». Он «брезгливо презирает» уникального деятеля, чей стиль работы, названный им ленинским, убедительно объясняет непревзойденные достижения Советского государства в 1920–1950 годах. Сталин указывал на две особенности этого стиля – а) русский революционный размах и б) американскую деловитость. «Русский революционный размах, – писал он, – является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя в мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах – это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперед, ломает прошлое, дает перспективу. Без него невозможно никакое движение вперед… Американская деловитость, – продолжает Сталин, – является, наоборот, противоядием против «революционной» маниловщины и фантастического сочинительства. Американская деловитость – это та неукротимая сила, которая не знает и не признает преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьезная строительная работа» (Т.6. С. 186, 187–188). Очевидно, наш «брезгливый презиратель» намерен восстанавливать «самоуважение народа, чувство хозяина своей Родины» без названных черт ленинско-сталинского отношения к работе. Что ж, это свободный выбор индивида, и Бог ему судья. Но помышлять при этом о «восстановлении самоуважения общества, гордости и ответственности за свой народ и свою страну» – значит расписываться в нечуткости к русской духовности, в непонимании ее национально-интернационального колорита и строить маниловские утопии, причем не добродушно-беспочвенные, как у Гоголя, а мрачновато-мстительные, как у Солженицына.

Караганов не понимает диалектики эмоционально-интеллектуального строя русской души, которую замечательно ухватили большевики. Между тем он мог бы при некотором напряжении своей американской образованности увидеть отдаленную глубинную связь ленинского стиля работы с двумя существенными чертами в истории России. Это неистовая энергия, неугомонная решительность, «бунташная» распахнутость народной массы, с одной стороны, и это желание сгустить, сорганизовать, целенаправить их, не всегда приобретавшее разумно-сдержанные формы, в том числе с опорой на иностранный опыт, – с другой. Много об этом говорено и писано как хорошего, так и плохого, но и там и там давало себя знать созидательно-творческое, креативно-поисковое начало. Легендарные Стенька и Емелька (а ближе к нам – Бакунин и Кропоткин) так же не устранимы из российской действительности, как имперские «примо» и «секунда». Англо-американская корчевка, прополка и шлифовка нашей истории, вплоть до признания в ХХ веке лишь одного политика – Столыпина, даже при щедрых вложениях в эту затею Дж. Сороса, может быть, и приносит кому-то дивиденды, но она уводит в сторону от реальной жизни, претит ее русской полноте. Не торопитесь карнать ветви у Лукоморского дуба, и Кота с Русалкой не прогоняйте. Совмещение стихий – в нашей национальной натуре. Не можете сочетать и сбалансировать Кощея – витязей прекрасных, научную логику с чувствами, нравственно-эстетическим восприятием, сладить с парой Руслан-Черномор – не беритесь учить Россию и ею управлять. Чтобы делать это нормально, Россию надо знать и любить.

* * *

Заключительная книга Сочинений Сталина показывает, что – по мере хода послевоенных восстановительных работ, решения насущных проблем обеспечения трудящихся продовольствием, жильем, предметами повседневного спроса, в целом роста благосостояния – все больше давала о себе знать недостаточная осмысленность закономерностей дальнейшего становления нового общества. Сталин, естественно, понимал и всю громадность задач и необходимых решений в области теории, которые содержались в трудах Маркса, Энгельса, Ленина, и то, что они часто представлены там лишь в качестве емких, но неисчерпывающих подсказок и намеков, и слабость соответствующих наличных кадров. Как показали последующие десятилетия, смешно было ожидать полноценной отдачи от «академиков» типа Федосеева, Митина, Ильич\ва, Островитянова и т.п., в то время как эти «мужи науки» вместо заботливого выращивания пытливой творческой молодежи с завидной настойчивостью вбивали в нее комплекс неполноценности. Сознавая, насколько мы запоздали – из-за империалистической блокады и агрессии – с разработкой вопросов социальной теории и полнейшую зависимость – при переходе в ноосферную эпоху – практики от развития науки, Сталин в конце своей жизни сосредоточил сугубое внимание именно на этом участке работы. Тому свидетельства – учреждение при ЦК КПСС Академии общественных наук, форсирование составления учебника политической экономии, выдвижение в ЦК таких способных обществоведов, как Д.И.Чесноков (философ), Д.Т.Шепилов (экономист), Ю.А.Жданов (философ и химик), и, наконец, собственное участие в дискуссиях по вопросам языкознания и политэкономии, отраженное в двух брошюрах.

Как рассказывал Чесноков (в то время член Президиума ЦК КПСС), за день-два до своей кончины ему позвонил Сталин. (Разговор с Дмитрием Ивановичем был в начале 70-х. Передаем его содержание по памяти. – Авт.) «В ближайшее время Вам надо заняться вопросами теории, – сказал он. – Ошибок у нас много. Мы можем напутать что-то в хозяйстве, но все-таки выйдем из положения. Но если мы напутаем в теории, это может оказаться неисправимо. Без теории нам – смерть, смерть, смерть…» Последние слова Сталин произнес с каким-то драматическим нажимом и, не прощаясь, положил трубку. С уходом из жизни Сталина «ушли» и Чеснокова. С постов заведующего отделом ЦК и главного редактора «Коммуниста» он был «переброшен» в Горьковский обком КПСС заведующим отделом пропаганды, как пояснил Хрущёв, «набираться опыта». Соловья «командировали» на птичий двор учиться пению у Петуха. «Завещание» Сталина свели на нет.

Судя по работам Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (1950) и «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952), он мыслил их как начало обширного плана исследований условий развития обеих фаз коммунистической формации, их базиса и надстройки, переходных, еще не зрелых, форм и форм, уже сложившихся. Первая из работ задавала резко антидогматический и антикультовый настрой в научной среде, вторая являла собой россыпь идей, подчас не находивших пока строгого категориального выражения, но дававших простор для проб и исканий. К сожалению, ни та ни другая не была современниками адекватно усвоена. Ленин еще в 1914 году, конспектируя «Науку логики» Гегеля и имея в виду влияние его методологии на автора «Капитала», не без горечи отметил, что «никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!!» (ПСС. Т. 29. С. 162). Что говорить о Сталине, последнем в советском руководстве, всерьез творчески относившемся к марксистскому наследию, лично писавшем (без помощников и безгласно-безымянных «заавторов») собственные работы и запрещенном через три года после смерти на десятилетия? Замалчивание, а то и фальсификация его выводов и постановок вопросов, а также устранение с влиятельных позиций немногих подготовленных им марксистов, «организация» вакуума в идеологии советского общества крайне пагубно повлияли на теорию и практику построения социализма. Этот процесс был замедлен и в конце концов прерван, приведя к подмене, особенно в области политэкономии, научного подхода либеральными версиями, охотно спаривающимися, при благосклонности другой стороны, с проповедью церковников.

Длительный период, вплоть до конца 1980-х годов, орудием борьбы с памятью о Сталине, лучшем систематизаторе и пропагандисте ленинизма, демагогически использовался… Ленин. Поскольку издание сталинских работ было прекращено, а изданные тексты из библиотек изымались, наша научная, педагогическая, писательская и журналистская общественность делала вид, что не замечает внутренней фальши такой политики. Главной целью этой, часто не сознающей себя таковой, реакции, было навязать обществу вместо якобы сталинской, «административно-командной» (позднейший термин Г.Х.Попова) модели социализма, задержавшейся уже после Сталина из-за невнимания к темпам реального обобществления труда и производства, якобы ленинскую модель, сочетающую плановые методы и рычаги управления с рынком, на первых порах «нэпизацию» экономической концепции социализма, хотя сам Ленин видел в нэпе лишь преходящую деталь «развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.п.» (ПСС. Т. 45. С. 381). Тем самым обеспечивалась медленная эволюция к возврату капитализма. Подобная тенденция прослеживалась в литературе с конца 50-х годов, причем даже малейший намек на ее опасный реставраторский потенциал уже тогда решительно пресекался. Пишем об этом не «с потолка», а потому, что опираемся на слова тех, кто лично был свидетелем и участником, даже жертвой ряда упомянутых коллизий.

Что понимали в марксизме Ленин и Сталин и чего не поняли их единомышленники, перечислять пришлось бы долго, но мы коснемся лишь одной сущей «мелочи», которая тем не менее представляется весьма и весьма значимой. Речь идет о связи судьбы товарного производства и социализма. О связи, либо длительной, но временной, либо органически присущей социализму и потому неустранимой. Если некто выбирает первый вариант ответа, он несомненный марксист; если мнется и теряется, таковым считать его пока нельзя; если выбирает второй ответ, он противник марксизма. Но именно в сторону этого выбора толкала вся обстановка в среде профессионалов-экономистов, созданная с конца 50-х и поддерживавшаяся до конца 80-х годов, когда последовал провал…

Требовалось гуманизировать политическую экономию социализма, и именно к этой работе приступил Сталин.

Употребленное здесь слово «приступил» отнюдь не означает, что речь идет об абсолютном новаторстве и что никто за решение этой задачи прежде не принимался. Напротив, весь марксизм (а до этого его утопические предтечи) пронизан нацеленностью на возвращение к прозорливому античному принципу Протагора «Человек есть мера всех вещей», разумеется, на совершенно изменившейся научно-производственной и нравственно-политической основе. Что капитализм утверждает постулат «производство ради производства», скрывая за ним безудержное стремление правящего класса к прибыли, то есть к присвоению чужого неоплаченного (прибавочного) труда, об этом Марксом, Энгельсом, Лениным и их приверженцами говорено многие тысячи раз. То же самое касается противопоставления этому порядку вещей социалистического способа производства, преследующего совсем другое – утверждая в единстве всеобщее право на труд и всеобщую обязанность трудиться и тем самым исключая эксплуатацию человека человеком, подчинять все производство делу покрытия растущих и «возвышаемых» потребностей самих трудящихся, то есть основной массы народа. Сталин заново воспроизвел такое противопоставление в «Экономических проблемах», имея за собой несравненно более солидные, чем его предшественники, практические основания, а именно 35-летний опыт социалистических преобразований, Победу в Отечественной войне, завершение послевоенного восстановительного периода. Явно рассчитывая на завоеванный таким образом стратегический резерв исторического времени, а также расширение пространственных возможностей новой мировой системы, он сформулировал основные экономические законы капитализма и социализма. «Цель социалистического производства не прибыль, – подчеркивал Сталин, – а человек с его потребностями, то есть удовлетворение его материальных и культурных потребностей». И жестко поправлял Л.Д.Ярошенко с его «приматом» производства перед потреблением, видя в том «что-то вроде «примата» буржуазной идеологии перед идеологией марксистской».

Марксисты были всегда сильны в теоретическом фиксировании наличных общественных форм и общих черт тех форм, к которым совершается сдвиг, в их развитом состоянии. Но гораздо менее им удавалось нечто третье – осмысление и описание переходов, малых и больших, в их неизбежной пестроте и противоречивости. Как правило, решение этой задачи обеспечивалось не теоретическим путем, то есть продуманным применением диалектико-материалистической методологии или же действием талантливой интуиции, следствием чего становилось опережающее отражение действительности, а по диктовке подчас беспощадной жизненной практики, по сигналам «снизу», из толщи народных масс, которые многое видят лучше, чем «верхи». Сталин это знал и признавал, и при этом сам, выдав немало «искрозов», оставил начатый анализ советского социализма незавершенным. Главное же, в чем его нельзя не упрекнуть, состоит в том, что он, по-видимому, не посвятил в свои размышления, выводы и полурешения ближайших соратников, а те, в свою очередь, судя по последующему ходу событий, очевидно, недопонимали его.

* * *

Капиталу и власть при нем имущим веками верно служило такое оружие, как беспринципно-многоликая ложь. Они энергично пустили в ход это оружие после Сталина и на фоне дискредитации его собственной партией, не встречая заслонов, подобных прозорливости и бдительности кадров ленинской школы, перешли в контрнаступление с опорой на мелкобуржуазное состояние бытовой психологии, на революционные новшества в технологии массовой информации, кино и особенно телевидение, на гигантские капиталовложения, а также на… глуповатость или, выражаясь вежливо, недальновидность «вождей» типа Хрущёва и Горбачёва. Именно при этих условиях наши соотечественники оказались в положении, когда «народ может при случае не понять своего призвания» (Соловьёв В.С. Соч. в 2 тт. Т. 2. М., 1989. С. 224), или временно понимание своего призвания утратить. Наблюдаемое нами сегодня переливание схватки истины с ложью в интернет открывает в этой области еще один этап. Оно устраняет самую возможность чьей-либо монополии и сулит истине новые необозримые перспективы. Но, увы, с понесенными уже потерями, как правило, невосполнимыми, и необходимостью усилий, которых можно было бы избежать, «если бы мы, большевики, – как выразился Сталин еще в беседе с Г.Д.Уэллсом 23 июля 1934 года, – были поумнее» (Т. 14. Тверь, 2007. С. 29).

Разумеется, об упомянутых потерях надо сказать подробнее. Что «помогло» советскому народу перестать дорожить своим адекватным самосознанием? Почему с высоты авторитета спасителя народов от фашизма, передовой и богатейшей страны мы в короткие десятилетия скатились до состояния расчленяемой незадачливой империи, объекта раздела и передела территорий «цивилизованными» державами, несчастного компонента третьего мира? На это редко указывают, но одной из кардинальных причин тут выступают длящиеся последствия Отечественной войны и хитрые игры на них наших конкурентов.

Решающим фактором грандиозного трагического провала Советского Союза во второй половине XX века, на наш взгляд, явилась утрата в войне 1/7 населения страны, в большинстве своем молодого, которая по своему интеллектуальному и нравственному, культурному и профессиональному потенциалу представляла собой цвет советского общества. О людях, будь это индивид или личность, социальный слой или нация, класс или народ, в обществоведческой литературе у нас было принято судить как о субъективном факторе истории. Что людские массы могут выступать, особенно когда их движение совершается в согласии с общественно-историческими законами, и как могучий объективный фактор, говорилось как-то глуше, скромнее, менее определенно, даже стыдливо. Однако именно эта сторона дела на рубеже XIX–XX веков требовала существенно повышенного внимания. Фундаментальной опорой здесь, понятно, служило развитие крупнопромышленного производства, его концентрация и централизация управления им, свойственная империализму, но требовался учет по меньшей мере еще двух факторов. Это наличие уже марксизма как науки об обществе, которая выбралась из мифологических и религиозных пеленок и принялась упорно «изгонять всех торгующих из храма». Это начало революции не только в универсальном социальном смысле, но, мы бы сказали, революции и в специальном проявлении – в «производительных силах средств массовой информации», которая на наших глазах дошла до образования «всемирной паутины», способной, – разумеется, при надлежащей работе сторонников истины – потеснить и «обесточить» активистов «безумных дней» (и ночей) телевещания.

Возвращаясь к жертвам войны в свете еще довоенного лозунга «кадры решают все», следует четко констатировать понижение после нее качества всего политического резерва страны. Не может быть и речи, конечно, о принижении роли и достоинства живых победителей, героев мирного возрождения и их смены. Но пепел павших в Отечественную не может не стучать в наше сердце. Говоря на XIX съезде о росте партийных рядов, Маленков напомнил, что к предвоенному XVIII съезду (1939) в ВКП(б) состояло около 2,5 миллиона членов и кандидатов в члены партии. В годы войны она выросла на 1,6 миллиона, но потери ее, естественно, в боевой обстановке плохо учитываемые и во многом не учтенные, были чудовищны. На полях сражений пало и было казнено фашистами свыше трех миллионов коммунистов, два членских состава партии. Образно итожа, оба ее захоронения тоже явились ценой Победы. Гуманистический смысл, моральная высота такого самопожертвования, не говоря уже о гибели десятков миллионов непартийных граждан – от стариков до младенцев, не доходят до наших мещан; те самозабвенно заигрываются цифрами «сталинских» репрессий, но не вникают, почему и как в бушующем пламени сражений непрестанно воссоздавалась, буквально поднималась из пепла, казалось бы, гибнущая правящая партия, почему и как она восполняла и наращивала собственную массу, сознавая и доказывая тем самым свою кровную нужность народу.

«После окончания войны, – отмечалось в Отчетном докладе XIX съезду, – ЦК партии решил прием в партию несколько затормозить, но все же он продолжал идти усиленным темпом. Партия не могла не заметить, что быстрый рост ее рядов имеет и свои минусы, ведет к некоторому снижению уровня политической сознательности партийных рядов, к известному ухудшению качественного состава партии». Констатировалось ли подобное несоответствие, ввиду его все большей разительности при ненормальном разбухании КПСС, в докладах Л.И.Брежнева? Не явилось ли угасание просвещенческой динамики партии важнейшей составляющей ее краха?

Обозначение основных экономических законов капитализма и социализма в дискуссии 1951–1952 годов свидетельствовало о необходимости более крутого отмежевания строя главенства человека в многомерности его живых потребностей и способностей от строя товарного фетишизма с его бездушным одномерным культом денег и прибыли – рывка от мертвящей расчетливости нисходящего класса с его системой к душевности и духовности восходящего…

Буржуазный Запад делал все, чтобы помешать нашему народу войти в новую формацию, толкал его вспять, вновь и вновь «окунал» в «прелести» старой формации военной интервенцией и экономической блокадой, политической изоляцией и голодом, идейно-психологической травлей и оклеветыванием, созданием шпионской сети и подкармливанием внутренней эмиграции, разного рода провокациями. В силу неизбежной смены поколений среди наших современников осталось мало граждан, способных свидетельствовать об этом на опыте 20–50-х годов, но судить о чем-либо подобном можно на теперешних примерах не угодивших США и НАТО Саддама Хусейна и Ким Чен Ира, Каддафи и Ахмадинежада, Башара Асада и Лукашенко, Милошевича и Чавеса, многих других. Казалось бы, для СССР=России после провала гитлеровской авантюры 1941–1945 годов «минула чаша сия», но кто скажет, какою ценой и что еще впереди?..

* * *

Переход к такому социально новому, которое не подносится обществу в готовом уже виде, которое должно быть выработано через пробу и отбор своих эффективных форм и принято населением, всегда труден. Он труден вдвойне и еще более, если означает наступление иной эпохи и покушается на всю прежнюю корневую систему жизнеуклада людей. Конечно, говоря о былом, о делах дедов и отцов, в том числе о Сталине, с дистанции полустолетия, легко заметить, что они успели совершить, а что – нет, в чем ошиблись и погрешили, в чем преступили закон и мораль. В то же время нельзя забывать, что вся эта перечневка имеет не тот смысл, что они-де плохие, мы же, дескать, лучше, а означает определение и постановку перед собой нерешенных до нас или уже нами задач. В этом отношении ближайшие преемники Сталина оказались дальше, чем он, от истины и не исправили свой недостаток. Это был урок для послевоенного поколения, получившего воспитание и образование в более благоприятных мирных условиях. Однако его часть, «припущенная» к власти, в своем значительном проценте и вовсе перестала ощущать практическую и креативную мощь марксизма-ленинизма и потянулась за болотными огнями позитивизма, модернизма (в том числе «пост»), «экономикс» и рынка, то есть перелицованного старья. За «готовеньким» с импортным глянцем, не ощущая при этом запаха тлена.

Определяя приоритеты послевоенной политики партии на предвыборном собрании 9 февраля 1946 года, Сталин назвал два ее направления, на которые в недалекой перспективе будет обращено особое внимание:

— «расширенное производство предметов широкого потребления», «поднятие жизненного уровня трудящихся путем последовательного снижения цен на все товары»;

— «широкое строительство всякого рода научно-исследовательских институтов, могущих дать возможность науке развернуть свои силы.

Я не сомневаюсь, – добавлял он, – что если окажем должную помощь нашим ученым, они сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны» (Т. 16, ч. 1. С. 209).

Очевидно, Сталин не мог не придавать значения выходу человечества в космос. Решение этой грандиозной задачи означало невиданную концентрацию и такое напряжение интеллектуальных и физических сил народа, которое ставило его в авангард мировой цивилизации. Документально подтверждено, что он не только знал, но и высоко ценил работы таких основоположников идеи космических полетов и освоения космического пространства, какими были Циолковский и Вернадский.

Отвечая на письмо Циолковского, в котором тот выражал уверенность в том, что партия большевиков и Советская власть продолжат его труды по авиации, ракетостроению и межпланетным сообщениям, Сталин назвал Константина Эдуардовича «знаменитым деятелем науки» и выразил благодарность за доверие (Т. 14. С. 73). Вернадский в 1943 году удостоился Сталинской премии первой степени «за многолетние выдающиеся работы в области науки и техники». По мнению ученого, которое он сформулировал в письме Сталину, «наше дело правое, и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы – нового состояния области жизни…– основа исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической, планетной силой». В 1944 году в журнале «Успехи биологических наук» публикуется его программная статья «Несколько слов о Ноосфере» (по некоторым сведениям, Вернадский за несколько месяцев до этого направил ее Сталину с предложением опубликовать в «Правде»). «В будущем, – говорилось в статье, – нам рисуется как возможные сказочные мечтания: человек стремится выйти за пределы своей планеты в космическое пространство. И, вероятно, выйдет». То, что Владимир Иванович в 1943 году охарактеризовал как «возможные сказочные мечтания», обрело черты научной реальности уже спустя три года.

Изучение трофейных документов и образцов, касающихся разработки снаряда «Фау-2», подвигло советских ученых М.К.Тихонравова и Н.Г.Чернышева обратиться в июне 1946 года к Сталину с собственным проектом высотной ракеты, способной обеспечить подъем двух человек и необходимой аппаратуры на высоту 100–150 км. Предлагалась оригинальная конструкция, лишь отчасти наследовавшая немецкий прототип. Срок разработки опытного образца определялся в один год (См. Новости космонавтики. 2003. № 9(248).

Ознакомившись с запиской, Сталин поручил министру авиационной промышленности М.В. Хруничеву создать комиссию для осуществления научной экспертизы представляемого проекта. Итоги этой работы содержались в докладной Хруничева на имя Сталина, поданной 20 июня 1946 года. Комиссия под председательством заместителя начальника ЦАГИ академика С.А .Христиановича оценила проект в целом положительно. Указав на ряд принципиальных трудностей (например, обеспечение спуска капсулы с экипажем), комиссия (а независимо от нее и привлеченные для этой цели Хруничевым специалисты министерств авиапромышленности, вооружения и электропромышленности) признала полет такой ракеты технически возможным. Для ее производственного проектирования предлагалось создать специализированное КБ, обеспечив его всеми необходимыми ресурсами, остальные задания (разработку капсулы, подготовку испытательных стендов и т.д.) – распределить между профильными ведомствами. К докладной прилагался соответствующий проект постановления Совета Министров СССР.

Наряду с этим обращалось внимание на то, что фактически, кроме Тихонравова, специалистов должного уровня в области реактивной техники в СССР нет, а также утверждалось, что срок в один год нереален (да и сами Тихонравов и Чернышев выдвинули к тому моменту новый срок – два года).

Летом 1946 года документ Совмина о разработке высотной ракеты постановлением так и не стал. По-видимому, ознакомившись с докладной министра, Сталин, несмотря на положительные заключения Академии наук и специалистов промышленности, не нашел возможным в ту пору затевать столь масштабное дело. Указаний на конкретные причины такого решения мы не имеем. Со своей стороны можем лишь обратить внимание читателя на беспрецедентный по объему затрат размах деятельности под эгидой Госкомитета №1 (атомного), развивавшейся в то же самое время. На возможную связь между этими работами указывает то, что к идее разработки сверхдальних ракет Сталин все же вернулся, но уже после создания в СССР атомного оружия и восполнения его обороноспособности. В феврале 1953 года он подписал документ, определивший пути развития ракет «сверхдальнего действия» (Р-7), которые стали затем основной «рабочей лошадкой» советской и российской космонавтики.

Сослаться на другие, более подробные свидетельства сталинского внимания к идее освоения космоса на данный момент в научном обороте мы пока не можем. К сожалению, известные документы и воспоминания таких сведений не содержат (что, впрочем, не означает, что они не могут быть обнаружены в дальнейшем). Однако не подлежит сомнению, что Сталин отдавал себе отчет в стратегическом значении будущего прорыва в космическое пространство. Очевидно и то, что этот прорыв, совершенный СССР спустя всего несколько лет после его смерти, являлся прямым итогом последовательно проводившейся Сталиным в послевоенные годы политики подъема советской науки и форсированного развития передовых наукоемких отраслей индустрии. Конечно, прежде всего это было обусловлено острой жизненной необходимостью для Советского Союза обезопасить себя перед лицом новой, атомной, угрозы. Но практический подтекст ни в коей мере не противоречит внесиюминутному, безусловному содержанию этого формационного достижения. В конце 30-х годов десятки мировых рекордов, поставленных советскими летчиками (фактически – в процессе испытания новой техники и накопления бесценного опыта в передовой на тот момент военно-промышленной сфере) стали мощнейшим морально-психологическим и политическим фактором и внутри Союза, и для его международного статуса. Равно подобным же образом запуск первого спутника Земли и полет Гагарина, наглядно демонстрировавшие потенциал советской науки и техники в разработке ракет-носителей военного назначения, явились уже внеземной вехой в истории народов, убедительным доказательством перспективности социалистического строя.

* * *

«У Сталина была одна шинель и вся страна», – цитирует некоего анонима Н.Б.Биккенин и добавляет: «Действительно, зачем человеку вторая шинель, если у него вся страна. Другой масштаб измерения и другая шкала ценностей» (Как это было на самом деле. М., 2003. С. 53). И хотя голос этого автора звучит из лагеря Яковлева–Горбачёва и приписывает нам (вообще-то без оснований) «консервативную апологию» Сталина в пику «либеральному нигилизму» Волкогонова (См. Там же. С. 50), природный ум не позволяет ему совсем уж скатиться в помойку своих наставников и коллег.

Очень даже похоже, что – благодаря присущим ему радикализму и неутомимости, работоспособности и всепроникновенности, неустрашимости и выдержке, аскетизму и бессребреничеству – Сталин останется вечным жгучим раздражителем для мещанства и буржуазии, для паразитов и захребетников всех мастей. Их цель – добиться забвения Сталина, либо обыкновенного, путем замалчивания, а если не получается, то через оговоры или же доказывание его «незначительности». Минуло 55 лет, как эта кампания, уже ведшаяся за рубежом, заколыхала и Россию. Она велась в разные периоды с переменной страстностью и интенсивностью. Ну и что? А в конечном счете ничего.

Предпринимались попытки подыскать в российской истории фигуру, способную в памяти соотечественников сопоставиться со Сталиным или даже его заслонить. И опять зеро! Ни Витте и Столыпин, ни великий князь Николай Николаевич и уж тем более последний царь, ни Деникин с Колчаком не переваживают. Сопоставление ведет единственно к Петру, которого еще Ленин величал «первым революционером в России» (См.: Луначарский А.В. Очерки по истории русской литературы. М., 1976. С. 86). Помочь нашим либеральным поисковикам нечем. «В том, что в наступившем XXI веке возникла возможность реанимации сталинизма, – замечает А.Р.Геворкян, – следует обвинить не социализм, а его противников» (Сталин и современность. М., 2010. С. 424). Лучше пусть признают, что политического деятеля сталинского размаха и охвата на шахматной доске мировой политики со второй четверти ХХ века не было и нет, и ощущают гордость, при каких угодно оговорках, – и левые, и центристы, и (если честны) правые, – от того, что его явила миру наша страна. Это было бы, пожалуй, демократичнее, если хотите, благороднее, да и просто легче, чем откапывать и навязывать публике очередного надувного кумира. «Сделайте лучше Сталина, и о нем забудут», – вот простой совет его внука, имя которого не называют (Грачёва Т.В. Когда власть не от Бога. Рязань, 2010. С. 160). В самом деле, заставьте шевелиться и развертываться «искрозы», рассыпанные в его (и других ленинцев) творчестве, не препятствуйте воссоединению растерзанной России, то есть Руси Киевской, Руси Белой и Руси Московской, поднимите ее мировое значение хотя бы на уровень середины 50-х годов, и тогда можно дискутировать на равных. Иначе ничего, кроме надменно-издевательской иронии народа, ждать вам нечего.

Ричард КОСОЛАПОВ

"Отечественные записки", №3, 17 февраля 2022 года